расскажу как я в хоре солировала.

на первом курсе, когда мы только поступили, нам угрожали-обещали насыщенным и разнообразным досугом.
ну, скажу честно, не наебали.было и насыщенно и очень изощренно, но не в том смысле, в котором нам обещали.

как-то раз, когда я возвращалась с очередной хуйни типа покраски травы, меня в коридоре заловили ректор со своим заместителем. надо сказать, такие встречи никогда ничего хорошего за собой не несли.
-о, стоять! - кричал мне ректор, - ты куда?
- в расположение.
- все. отменяется, щас кругом и в актовый зал.
-зачем?
-на репетицию.
-какую?
-хоровую!
- у нас есть хор?
-конечно.
- но я в него не записывалась.
-ну я тебя записал. позаботился.
- я петь не умею. вообще.
-в нашем деле главное желание. вот ты хочешь в хоре солисткой быть?
-не хочу.
- а 3 наряда?
-никак нет.
-повторю вопрос. в хоре хочешь солировать?
-очень.
-ну видишь! мечты сбываются. для этого и нужен ректор. так, один есть.
за поворотом мелькнула башка пятикурсника, который курил на лестнице, что у нас запрещено строжайше.
- ооо. а ну сюда давай, милый, - проворковал ректор, заговорщицки мне подмигивая, - ты что там делал?
-ничего, трщ генерал.
-ну ладно. в хоре хочешь петь?
-никак нет, конечно!
-так что, говоришь, на лестнице делал?
-понял. очень хочу.
-молодец! похвальный энтузиазм. вот мы тебе, - это ко мне обращение, - нашли в пару тенора.
- вообще-то у меня баритон!
-вообще-то мне все равно. лишь бы к завтрашнему дню гимн погромче орал.
- а что завтра?
-завтра у нас комиссия с проверкой. и вы будете их поражать своим талантом.
-вдвоем?
-ну почему? сейчас мы кастинг проведем, найдем еще талантов. а вы идите, в зал, там вас уже П.И. заждался.
- П.И.? А он каким боком к музыке? Он же физрук.
-Физкультура не помешает, если душа петь просится. Особенно если душа опоздала на работу сегодня. Все, шагом марш. А мы, С.А., давайте разделимся, так быстрее насобираем певцов.

На следующий день комиссия услышала, наверное, самую мерзкую версию гимна в нестройном исполнении 30 разнокалиберных глоток.
А после наш кружок почему-то стремительно закрылся по инициативе ректора.
А мы только раскочегарились.

Самолеты взлетают каждые двенадцать минут. Разрезают серое, мутное полотно и столп непрекращающегося ливня. Низко воют и оставляют за собой светлую полосу на небе и какое-то необъяснимое чувство в груди: сорваться бы за ним - в небо, утонуть в мягкости серых облаков и встретить свой последний рассвет с выжженными от солнца ресницами.

Телефон с включенным секундомером лежит на моих подрагивающих коленях, а я смотрю на сменяющие друг друга цифры. Секунды бесследно исчезают в своём бесконечном беге, и я чувствую, как драгоценное время проходит мимо: не успевая показаться, проскальзывает сквозь каждую мою конечность и миллиметр тела, позволяя почувствовать напоследок, каково это - терять время.

В голове хаос из мыслей, а грудь рвет от ненужных чувств. Всматриваюсь в белую полосу на небе до боли в глазах и проступающих слёз, словно делая вид, что вот-вот что-то изменю. Ни черта. Прикладываю холодную ладонь к ребрам, давлю, усиленно тру воспаленное место, почти что деру на себе клетчатую рубашку, только бы что-то почувствовать, только бы избавиться от того, что так болит.

Но я принимаю свою тоску. Селю её в укромном месте под левым ребром, сшиваю холодными пальцами и никого к ней не подпускаю. Она давит на покатые плечи, целует в выпирающий седьмой позвонок на моей шее и ледяной ладонью отворачивает моё лицо от собственного отражения на железном навесе крыши.

Самолеты взлетают каждые двенадцать минут. Я вздрагиваю, вслушиваясь в утробный голос двигателя, и закрываю глаза, крыльями расправляя худые руки и кружась против часовой стрелки. Тоска целует мои серые веки и запускает пальцы в спутавшиеся на затылке волосы.

Она обнимает меня, и я впервые понимаю, что от её платья пахнет дождем.

Всегда удивлялась живучести алкоголиков.

Расставаться с друзьями - больно.
Особенно, когда без объяснения причин.
Особенно, когда ты уже настолько перепахан в этом плане, что понимаешь, что даже первым на контакт пойти -- и тебя просто перепашет и переломает всего.
Потому что сразу чувствуешь себя единственным, кому это вообще нужно. Единственным, кому не плевать, кто ходит, дергает, пытается узнать, что происходит…
Я не могу так больше.

Да ладно, первый раз в жизни, что ли.

Сожми зубы и иди дальше. Нам всем нужно чем-то жертвовать.

в твоих истериках нет искренности*

Я часто думала о том, почему у других людей красивые истории, и страстная любовь, и верные друзья, и всегда есть, кому звонить и к кому бежать. И где-то год назад до меня дошло: это чертово умение всё преподносить как хочется, воспринимая как данность.

Вот есть у тебя камушек. Маленький. Серенький. Сжимаешь в кулачке, едва чувствуешь, никого ты им не заденешь даже, разве что кошку, но кошку жалко. И вот ты находишь конфетный фантик и заворачиваешь в него камушек. Теперь все думают, что у тебя конфета. Теперь у тебя есть оружие посильнее - чужая зависть. Ты набираешь ещё камушков и ещё фантиков. Ты сам становишься большой и сладкой фальшивой конфетой. Не можешь никому раскрыться, не можешь ни с кем поделиться. Твоя жизнь - сплошной праздник, а в душе тебе очень паршиво. Но об этом ты тоже скоро научишься писать красиво, гипотетически, будто это никогда не случалось с тобой.

Я перестала завидовать людям. У меня своя история, я пишу её, как могу. Она скучная и правдивая. Пусть. Как же приятно ныть, если бы вы знали.

Иногда в нашей жизни наступает период проверки людей на прочность.
По ходу мои люди - made in China.

Месяцами я избегаю встреч с тобой, удаляю километры сообщений и слезных текстов, рву и выбрасываю твои старые фото и рисунки и совершенно не ожидаю того, что чисто случайно задену тебя плечом в подземке.

Случайность. С неё началось наше знакомство, твоё первое громкое «люблю» и мои глупые розовые стихи. На ней же закончились наши безумные встречи, придуманная любовь и наша обоюдная ложь.

Ты почти не изменилась: странный запах духов, перебиваемый тяжелыми сигаретами и дешевым вином, вечно уставшие пустые глаза и розовая помада на искусанных губах. Кажется, ты стала лишь сильнее замазывать неровную кожу лица, снова перекрасила сухую копну волос на пару тонов темнее, но все также вымученно улыбаешься, неуклюже скашивая правый уголок пухлой губы.

Ты не заметила ни моего случайного толчка плечом, ни пристального взгляда, секундно изучавшего когда-то родное для меня лицо, - ты смотрела лишь на свою спутницу: узкое лицо, тонкая полоска губ и неестественная улыбка. Вы были пьяны, заливисто смеялись, пряча призрачное счастье в чужом сгибе шеи, и крепко держались за руки.

Больше мне не требовалось смотреть на тебя - я знал, что наконец-то всё кончено, потому что ты никогда не смотрела на меня так, как на неё. Толпа несла меня дальше, а я, закрывая выцветшие глаза, улыбался.

Только вечером, пересмотрев месяцами непрочитанные сообщения от твоих знакомых, я узнал, какой ты стала. Теперь ты - пьяная - засыпаешь в чужих холодных подъездах, бережно держа ладонь в волосах своей новой любови; крутишь пустой головой под громкую музыку на гаражных концертах, цепляясь за руки случайных людей и стараясь не свалиться на пол от усталости и мути алкоголя; ты снова задыхаешься, потому что в который раз пропускаешь обязательную физиотерапию; и уже вторую неделю не появляешься дома.

Ты знаешь, во мне так ничего и не дрогнуло.
Теперь не мне тебя спасать.